А жизнь идет... - Страница 111

111

— Но ведь я не смогу с ним разговаривать!

— Я быстро выучу тебя самому главному. Я и тебя хотел выучить, Корнелия, но ты отказалась.

— И как тебе не стыдно! — вставила мать.

— Она другой раз бывает совсем дурой, — извинился за неё отец.

— Это будет замечательная должность для тебя, Гендрик, — продолжал Август. — Совсем не то, что рыскать кругом по деревням и скупать овец. — Я начинаю, раскаиваться в этом своём предприятии: слишком уж это мелко для меня, хотя, впрочем, не так уж мелко.

— Сколько же овец у вас теперь всего? — спросил Тобиас.

— Немногим больше двух тысяч, — равнодушно отвечал Август.

— Две тысячи! — закричал Тобиас.

Жена его не поняла этой огромной цифры, но тоже издала восклицание.

Август хвастал совсем неумно: он же мог предвидеть, что Иёрн Матильдесен с женой восстановят истину. Нет, он лгал неглубоко и непрочно, он выдумывал только на один раз, без всякой необходимости, не придавая своей лжи никакой солидности. Фантазии у него было достаточно, была также способность сочинять и придумывать хитросплетенья, но размах его не знал глубины.

Корнелия сказала, как бы в утешенье:

— Ну вот, Гендрик, у тебя будет другая должность.

Август обернулся вдруг к ней и спросил:

— Ну, а мне, что будет мне за это, Корнелия?

Тут вдруг Тобиас словно вспомнил что-то и вышел. В дверях он обернулся, позвал Гендрика и извлёк и его под тем предлогом, что должен показать ему что-то в сарае.

— Ты не отвечаешь, — продолжал Август, — но знай, Корнелия, что всё это я делаю не для него, а исключительно ради тебя.

Она стала вертеться во все стороны, показывая, что всё это ей надоело и наскучило сверх меры.

— Пожалуйста, оставьте это! — просила она.

— Как тебе не стыдно! — сказала ей мать и вышла.

— Я предлагаю тебе всё то же, что предлагал и прежде, — продолжал Август, — и делаю это от всего сердца и от всей души. Нет такой вещи на всём земном шаре, в которой бы я отказал тебе: так я люблю тебя. Много раз, когда мне становилось уж очень тяжело, я подумывал уехать подальше от тебя и не мог, и мне очень трудно. Что же ты скажешь на это, я спрашиваю тебя? Или ты совсем не хочешь меня пожалеть?

Всё совершенно ясно, — нежные речи, сватовство. А так как её глаза были устремлены в окно, то она не могла заметить его дрожащих усов, которые, возможно, были противны ей.

Во дворе стояли Тобиас и Гендрик. Они побывали в сарае и вышли оттуда, они задержались возле велосипеда и разговаривали. Казалось, что Гендрик порывается уйти, но его удерживают.

Август всё ждал и ждал, но не получил ответа. Корнелия так от этого устала, и так это ей надоело, что она опять принялась вертеться, держась на расстоянии. Он попытался обнять её, но она не подпустила его к себе.

— Оставьте меня! — резко сказала она.

Но ничто на него не действовало; он продолжал молчать, потом спросил, неужели уж ей так трудно хоть немного посидеть у него на коленях, — они были ведь одни, никто этого не увидит...

Она: — Я не хочу сидеть у вас на коленях. Этого вы от меня не добьётесь.

— Не все так говорят мне. Девушки из усадьбы, например, с удовольствием посидели бы у меня на коленях.

Тут вошёл Гендрик. Вероятно, ему удалось вырваться.

— Хорошо, что ты пришёл, — сказала Корнелия.

— Как? Почему? — спросил он.

— Я ничего не скажу больше, — ответила она, стараясь держаться поближе к нему.

Август встал и собрался уходить. Его сердило, что Гендрик вытеснял Беньямина, и он сказал:

— Как нехорошо с твоей стороны, Корнелия, быть такой ветреной! Ты совсем забыла о том, что в церкви должны были оглашать тебя и Беньямина.

Корнелия ответила:

— Я обещала ему не наверное. Я правду говорю, Гендрик.

По дороге домой Август ещё не верил, что всё потеряно, надежда бессмертно жила в нем. Она держала на коленях его палку, она сама сказала, что он играет замечательно...

Осе вынырнула из кустов и стала поперёк дороги.

Придорожный прах! Он пройдёт у самого края, чтобы не запачкаться об неё. Тут Осе что-то сказала, стала кривляться, предсказывать ему дурное, плевать, проделала все свои фокусы, которыми пугала народ в избах.

Омерзительное существо! Он отнесётся к ней снисходительно, в самом деле, он будет с ней до смешного ласков, он улыбнётся ей и пошутит: «Итак, длинное чучело, ты гуляешь? Рыщешь по дворам и вынюхиваешь, нет ли где отбросов, чтобы поддержать свою собачью жизнь? Мне жаль тебя, Осе, но не обижайся, если я смеюсь, глядя на тебя. Ты до того костлява и суха, до того ничтожна, что тебе даже названия не придумаешь. Оставайся с миром!»

XXX

Всё должен был улаживать Август.

В одиннадцать часов вечера, когда он уже лёг спать, к нему постучали. Он открыл окно, увидал, внизу почтмейстера Гагена, узнал, в чём дело, и торопливо оделся. Уж эти рабочие! Они начали ломать стену подвала!

Почтмейстер отправился на вечернюю прогулку и обнаружил это. Он хотел было остановить рабочих, но они направили его к Августу, а сами продолжали ломать с криком и громом, ударяли кирками по красивой стене и при этом ещё пели.

«Чертовские рабочие! Никогда не могут они сделать так, как им говорят. Ломать стену ночью, когда это нужно было делать днём, от восьми до часу».

Почтмейстер торопил его, и Август, который и сам был раздосадован, бежал рядом с ним. Они, запыхавшись, примчались на место происшествия.

Август крикнул:

— Это так-то вы исполняете моё приказание?

Рабочие были невиноваты, совершенно невиноваты. «Ах, это относительно времени?» Но они порешили сделать это теперь ночью. Потому что нет такой вещи на земле, которую они не сделают ради аптекаря. Почему же непременно между восьмью и часом?

111