А жизнь идет... - Страница 43

К оглавлению

— Ах, так это было так! Но ведь в Будё ему исправят?

— Нет. Он телеграфировал, что ему придётся поехать в Троньем. Может быть, он уже уехал.

Разговор прекратился. Но почтмейстеру опять показалось, что нужно что-нибудь сказать.

— Только бы нам не спугнуть хозяев, к которым мы идём. Нас слишком много.

Xольм: — Да, слишком много.

— Да я, пожалуй, могу спрятаться где-нибудь снаружи.

— Ни в коем случае! — говорит его жена и прижимает к себе его руку.

Почтмейстер согласен:

— Слово твоё — закон, Альфгильд. Знаете, это хорошо, что я пошёл с вами. Я ведь сижу один целыми днями, сосу свою трубку и разговариваю со счетами. Здесь хороший воздух.

Хольм: — Что это значит: разговариваете со счетами?

— То есть точнее это значит, что я разговариваю сам с собой.

— Это должно быть очень скучно, — выпаливает Хольм.

Но почтмейстер был добродушным парнем.

— Нет, почему же? Я очень занимателен. Я говорю гораздо лучше, когда я один, чем при других. Это бывает со всеми одинокими.

— Это вы, фру, делаете вашего мужа таким одиноким?

— Я сама одинока, — отвечает фру.

Почтмейстер: — Да, ты одинока. Но вы — художники и музыканты, вы не так уж одиноки. У вас искусство, пение, гитара.

— А ты рисуешь.

— Я? Рисую?! — воскликнул почтмейстер.

— Конечно, ты рисуешь. Ну, а теперь ты придёшь в бешенство из-за того, что я это сказала.

— Ну, в бешенство, не в бешенство, а всё-таки ты мне обещала, что не будешь этим шутить.

— Так, значит, вы рисуете? Я этого не знал, — сказал аптекарь.

— Я вовсе не рисую. Если б было хоть сколько-нибудь подходящее место в Геллеристинген, я бы перевёлся туда.

— Ха-ха-ха! — засмеялась фру. Она, казалось, гордилась своим мужем и прижала к себе его руку.

Они подошли ко двору. Нигде не слышно ни ребёнка, ни собаки, повсюду тишина. В окно виднелась женщина с обнажённой верхней половиной туловища, работавшая над чем-то белым, что лежало у неё на коленях. У неё были вялые и отвислые груди.

Они остановились.

Фру спросила:

— Что же мы стоим? — И нацепила на нос пенсне. — Боже! — воскликнула она.

Аптекарь: — Да, что же мы стоим? Насколько я вижу, эта дама занялась изучением жизни насекомых на своей сорочке.

— Ах, вовсе нет. Она её шьёт, кладёт заплату.

Почтмейстер тихо добавил:

— Уважение к бедности!

Фру: — Теперь она увидела нас.

— Да, — ответил на это Хольм. — Но она не торопится одеваться. Должен признаться, что я не знал, что они до такой степени «подземные». А не то бы...

— А что? Что вы ворчите? Вот и дети появились.

— Да, да. И вполне человекообразные существа.

— Почему это вы вдруг сделались таким циником? — спросила фру. — Вы, вы ведь кормили в гостинице голодных детей.

— Что такое?

— Да, мне говорили.

— Но какое отношение имею я к этому? — закипятился аптекарь. — Это дело хозяина гостиницы.

— Пойдите и узнайте, можно ли нам войти!

Им разрешили войти, и они вошли. Но почтмейстер пожелал побыть ещё немного на воздухе.

Он пошёл прямо по лугу. Там стоял человек и чистил канаву. Это был Карел, крестьянин из Рутена. Он был босиком и стоял по колено в воде и жидкой грязи.

— Бог в помощь! — поздоровался с ним почтмейстер.

— Спасибо! — отвечал Карел и поглядел на него.

У него было весёлое лицо, при первом удобном случае расплывавшееся в улыбку. Глядя на него, нельзя было сказать, что он серьёзно настроен и крестился вторично.

— Только не знаю, насколько бог мне помогает, — канава каждый год зарастает опять. А осенью здесь столько воды, что хоть мельницу ставь.

Почтмейстер заметил на лугу пруд, небольшое озеро.

— А нельзя разве осушить этот пруд?

— Отчего же нет? Если мне когда-нибудь достанется эта земля, я сделаю её сухой, как пол в избе.

— А как здесь глубоко?

— Теперь, летом, в самом глубоком месте мне по колено. А под водой отличный чернозём.

— Ты должен спустить эту воду, Карел.

— Непременно должен.

— Это будет отличной подмогой для твоего хозяйства.

— Так-то это так. Но я не знаю, хватит ли у меня на это сил, — сказал, улыбаясь, Карел. — И я не знаю, как долго ещё могу я распоряжаться своим двором. Не отнимет ли нотариус его у меня?

— Нотариус Петерсен?

— Да. Ведь он теперь работает и в банке.

— А ты должен банку?

— Ну, конечно. Хотя и не бог весть что, — две-три удачных лофотенских ловли, и самое главное было бы улажено!

Карел почти смеялся, говоря это.

Пение из избы долетало до луга. Карел склонил голову и прислушался.

— Она поёт, — сказал он.

Почтмейстер рассказал, что его жена и аптекарь вошли в избу, чтобы послушать Гинино пение. Аптекарь принёс с собой гитару.

— У него гитара? — переспросил, встрепенувшись, Карел. Он вылез из канавы, отёр о траву жидкую грязь с ног и сказал: — Пойду, послушаю.

И влюблённый в музыку Карел из Рутена, рождённый из ничего, вскормленный нуждою, непременный певец на всех вечеринках Южной деревни, бросил работу и заторопился домой, чтобы послушать игру на гитаре. Никаких признаков серьёзности и вторичного крещения.

В избе поздоровались.

— Как тебе не стыдно показываться босым! — сказала жена.

— Да, — отвечал с отсутствующим видом Карел: он всё своё внимание сосредоточил на гитаре и не обращал внимания на гостей.

Когда аптекарь начал играть, Карел впился в него глазами.

— Теперь спойте, Гина, — попросил кто-то.

И опять, и опять разверзался потолок от чудесного голоса Гины. Карел всё время стоял, наклонившись над гитарой, и с широкой улыбкой следил за пальцами аптекаря. Когда ему предложили попробовать гитару, он тотчас ухватился за неё и начал наигрывать, улыбаться и наигрывать, и так музыкален был этот человек, что, среди многочисленных ошибок прибегал и к таким приёмам, которые, в сущности, свойственны лишь хорошо обученному музыканту.