А жизнь идет... - Страница 69

На другой же день он получил свой контокоррент и имел полное основание торжествовать: его сальдо снизилось больше, чем на половину, гораздо больше, чем на половину, — до двадцати четырех тысяч, и при этом вместе с открытым ему кассой кредитом в десять тысяч. Громадный долг его отца в шестьдесят тысяч таким образом снизился до двенадцати тысяч плюс две тысячи процентов.

Было приложено также своего рода объяснение: что бессмысленная ошибка в счёте произошла от неправильно списываемых в течение многих лет переносов в счёте господина Теодора Иёнсеном. «С почтением Сегельфосская сберегательная касса. П. К. Петерсен».

— Гм! — произнёс зловещим тоном Гордон Тидеман. — Ему придётся отказаться и от двенадцати тысяч с их процентами. Или он вздумал шутить со мной? Я покажу этому... этому...

«Голове-трубой», — хотел он, вероятно, сказать, но джентльмен даже наедине с собою, в своей собственной конторе, не назовёт человека «Голова-трубой». Он этого не должен делать.

— Я подумаю, не донести ли мне на него, — сказал он. Это было уже гораздо приличнее.

Он отправил посыльного с письмом к прежнему директору банка: «Когда-нибудь, когда вы будете в нашем конце города, я очень просил бы вас зайти поговорить со мною!»

Бывший директор пришёл тотчас же. Он был уроженцем соседней деревни, по фамилии Иёнсен, учитель на пенсии, хорошо известный в каждом уголке области, теперь уже старый, но всё ещё член правления банка. Консул попросил извинения, что побеспокоил его, и рассказал ему о своём недоразумении с банком.

Иёнсен покачал головой и заметил, что у нотариуса недоразумения выходят со всеми. На последнем собрании правления он во что бы то ни стало хотел пустить с аукциона двор Карела из Рутена.

— Карел из Рутена и в моих книгах упоминается с очень давних пор, но что из того?

— Да, нотариус никого не пожалеет. Для этого он слишком жаден.

— Но меня пусть он оставит в покое! — сказал консул. — А вас, Иёнсен, я вот о чем хотел просить: не можете ли вы сказать мне наверное, был ли мой отец после своей смерти должен хоть что-нибудь Сегельфосскому банку?

— Ничего, — абсолютно ничего, — сказал Иёнсен и даже засмеялся при такой мысли. — Нет, он был не таковский, чтобы иметь долги, он был для этого слишком богат и помогал тем, кто нуждался.

— Каким же образом нотариус Петерсен может приписывать ему долг в шестьдесят тысяч? Потом он спускает его до двенадцати тысяч. Да и вообще, как это он ухитрился сделать его должником?

Иёнсен опять покачал седой головой и сказал:

— Этого я не понимаю. Вот разве нашёл какую-нибудь ошибку в переносах из моего времени. Этого я не могу отрицать, не поглядев книги. Но во всяком случае отец ваш, когда умер, ничего не был должен банку. Вообще банку он никогда ничего не должал, наоборот, он нередко мог кое-что получить оттуда. Всё это я могу повторить под присягой.

— Благодарю вас. Это меня радует. — Консул взял с конторки небольшую книжку и сказал: — Это вот старинная чековая книжка моего отца. Здесь есть два пункта, относительно которых мне хотелось бы получить от вас разъяснение. Как это ни странно, но в двух местах запись сделана рукою моего отца, а не кассира.

Иёнсен засмеялся, как бы желая извинить покойного:

— Ну да, это, конечно, маленькая неправильность, но мы относились к этому не так формально. Это случалось, когда человек вносил в банк деньги, а книжку оставлял дома, — тогда он и записывал сумму позднее сам. Мы так хорошо все знали друг друга и никого не обманывали, мы относились друг к другу с доверием. Ну, конечно, в теперешнее время это невозможно. Покажите мне эти записи.

— Вот тут вписано семь тысяч «под расписку», а тут, немного подальше, ещё четыре с половиной «под расписку».

— Отлично, — сказал Иёнсен, всё это я могу объяснить вам.

— Можете?

— Ну да, всё это совершенно правильно. Эти деньги он передал мне, я вписал их в его счёт и карандашом отметил «под расписку».

— Так это, значит, делалось не в самом банке?

— Нет, это было в усадьбе, в Сегельфосской усадьбе на заседании правления!

— Вот оно что! — консул облегчённо вздохнул. — Теперь понятно, почему он вписывал в чековую книжку сам, в своей конторе.

Иёнсен: — Всё совершенно правильно и верно. Я отлично помню эти оба раза, — это произошло, когда улов был особенно велик и он заработал кучу денег. Мы оба были в правлении, — ну да, он был председателем, а я только членом; но так как я служил в банке и был учителем, то он немного держался за меня, питал ко мне доверие. «Возьми эти деньги и внеси их вместо меня, чтобы мне не думать об этом». Когда я хотел дать ему расписку, он сказал, что не нужно, но я оба раза дал ему расписку на клочке бумаги, потому что суммы были порядочные. А обычно, если суммы были маленькие, я не писал расписки. Люди давали мне деньги возле церкви или в иных местах, это бывали проценты или взносы на погашение займа в банке, и тогда я помечал карандашом, — устная расписка. Так делали мы в прежние времена, и я никогда не слыхал никаких жалоб; наоборот, люди из окрестных деревень благодарили меня за это.

Консул: — Но я не понимаю, почему же мой отец сам не ходил в банк с деньгами? Ведь он жил здесь, и ему нужно было сделать только несколько шагов.

— Да, — отвечал, несколько смутясь, Иёнсен, — простите меня за то, что я скажу, но отец ваш был порою такой странный, он был иногда, пожалуй, слишком важный, сказал бы я. Вероятно, ему хотелось показать всему правлению, какими средствами и деньгами он ворочает, вместо того чтобы незаметно отнести их в банк. Простите меня, но не я один был такого мнения.