А жизнь идет... - Страница 127

127

Иёрн и Вальборг, как дети, обрадовались подаркам и поблагодарили его, пожав ему руку. Они были довольны, что за весь день слыхали всего два-три выстрела, и то вдали. Но овцы становились все беспокойнее и беспокойнее, потому что им не хватало корма.

Август придумал выход: нужно оставить гору и пасти овец возле горного озера. Там были обширные луга и великолепное пастбище. Однажды Август сам убедился в этом. Весь вопрос в том, как такое количество овец переправить на новое пастбище.

— Это ничего не стоит! — воскликнула Вальборг и принялась звать животных.

Они тотчас побежали к ней, целым потоком устремились на неё и чуть было не опрокинули; она пошла, и они последовали за ней, задние поскакали вприпрыжку. Вальборг успела только крикнуть, чтобы Иёрн прихватил еду. Так она повела тысячу овец.

Вопрос решён...

Странная погода, словно перед землетрясением. Август сел. Хорошо было отдохнуть.

В сущности, Август не имел ничего общего с этими горами. Он оглядывался кругом и повсюду видел чуждый ему мир бесчисленных вершин и расселин, обилие серых скал. Что ему до них? Он был деятельный человек, всегда в действии. Ни одного куста, ни одной соломинки. Здесь даже звуков не было, — молчание, пустое молчание. Удивительно странно, какая-то несуразность.

На море всегда что-нибудь двигалось, и от этого возникали звуки, словно водяной хор. Здесь же молчание, пустота, ничто. Но над этим не стоило ломать голову

Да он особенно и не задумывался над этим, просто это промелькнуло в его голове, но так как он отнюдь не был лишён фантазии, — то ему все-таки было не по себе. Если эта тишина имела какой-нибудь смысл, то следующий: «Я пустота!»

Август много работал, ходил; потом было вовсе не легко подняться сюда в гору: он старый человек и может устать. Вероятно, он даже дремлет...

Проносится ветерок, что-то шевелится вокруг него. Он смотрит вверх, а потом закрывает глаза, шевелит губами, словно ждёт что-то. Может быть, его мысли теперь на море, на его подлинной родине. Он на собачьей вахте возле руля; море спокойно, дует пассат, луна и звёзды — видно, бог дома, раз он зажёг все небесные светила. Собачья вахта? Вовсе нет! Можно даже сказать — ангельская вахта! Уже одно то, что месяц прибывает и становится всё больше с каждой ночью, радует человека у руля. Он напевает, он в ладу сам с собой, он знает, куда плывёт и где сойти на берег в красной жилетке. Нет ничего удивительного в том, что человеку не хочется умирать, потому что такое великолепие, как на этом свете, невозможно выдумать ещё раз, например на небе.

Два сильных порыва ветра, и начинает быстро темнеть. Август смотрит вверх и соображает, что пойдёт дождь. Ну и пускай! Он ничего не имеет против, он отправится прямо в пещеру к Иёрну и Вальборг, переждёт у них под навесом. Очень занятно и забавно побывать хоть раз в горах в непогоду, он в течение стольких лет видал бурю на море.

Мягкая беззвучность исчезла, был гул, гул Ганга и Амазонки; гул становился тяжёлым и прочным, тьма возрастала. Довольно интересно. Несколько внушительных порывов ветра, — они занимательны, даже необходимы. «Я вам очень благодарен, продолжайте!» Где-то далеко, может быть, на севере, возле Сеньи, послышалось что-то вроде ударов барабана.

Немного погодя сверкнула молния, и звуки барабана приблизились, хорошо натянутого барабана.

Молния и грохот всего в какой-нибудь миле. Гроза становилась грубой и навязчивой, невозможно к ней приспособиться. Ррр! ррр! ррр! Отвратительно! И стало ещё хуже, когда хлынул косой дождь, и целая серия молний и целая серия ударов, ужасов и безобразий с неба свалилась на землю и заполнила горы. «Ишь ты, леший!» — пробормотал он для бодрости, но лицо его было несколько бледно и благочестиво, когда он заползал в пещеру. Настоящая буря. Это напоминает ему тот раз, когда господь потерял терпение и впал в гнев. Помните? Семь ужасных дней и пятьдесят семь человеческих жизней! Какие там молнии! Не молнии, а пожар, — мы плавали в огне. Гром до того ужасный, без всякого понимания, беззаконный гром, что валил нас на колени. Теперь нам, конечно, кажется, что капитан не сказал ни слова, не распоряжался, но в таком случае это чистейшее заблуждение с нашей стороны. Правда, погода была не для разговоров: можно было произнести слово своим собственным ртом и всё же не услыхать его. И потом, что он мог сказать, о чём распорядиться? Мы же не могли ничего сделать. Но капитан приказывал и прыгал, он вынул револьвер и шевелил губами, а нам казалось, что мы видим глухонемого. Нам стало его жалко; я и сегодня готов повторить это. Капитан не прыгает, когда командует, он только указывает, поэтому-то мы и жалели его. Но когда всё на свете теряет смысл и не слышно ни одного слова, то и человек перестаёт понимать. Заметьте себе, это повторяется каждый раз! Мы поймали и связали его, для его же пользы. Жена его взялась присматривать за ним, и он был так хорошо привязан, что не смог бы повредить ей. Но он застрелил человека.

На севере прояснилось, и дождь уменьшился. Вовсе уж не такая дурная пещера: нигде не протекает, не дует.

На самом деле он застрелил матроса, но не штурмана. Да, она нехорошо вела себя, мы все это отлично знали. А старик вдруг до того стал непонятлив, что чуть было не утопил всех нас! Глупо со стороны старого человека привязаться к такой молоденькой, какой она была, мне бы следовало быть на его месте. На больших океанских пароходах много укромных местечек, кроме кают и открытых мест, и он телефонировал с мостика: «Пойдите и поглядите, кто там-то и там-то, я хочу знать!» Ну что ж, от меня он ни разу этого не узнал — зачем было говорить? — но он узнавал от Чаза и Акселя, от негра, от Пита, ото всех. Смотря, кто стоял на вахте. Он не знал покоя: «Пойдите и поглядите там-то и там-то, я хочу знать!» И целыми днями так, с револьвером в руках; но убил он только одного человека. Он убил Пита. Один человек почти не имел значения: нас осталось пятьдесят шесть; но во всяком случае это было нарушение порядка и было поставлено ему в вину. На допросах он всегда появлялся в форме — пуговицы, шнурки, кант, — всё золотое, даже свисток из чистого золота. Никаких слёз, прямой, отлично выбритый, шестьдесят два года. Хозяин засвидетельствовал, что были причины его отчаянию, весь экипаж свидетельствовал в его пользу, все на борту были за него, и убийство, само собой разумеется, не преследовало никакой цели. Старик встал. «Нет, — сказал он, — не было никакой причины, судите меня. Это — безумие, я готов принять приговор!» Да, капитан был молодчина, даже и тогда...

127